С точки зрения рая

Урбанизм / Город со сложной судьбой, мифический полуфантомный Минск в сложных отношениях с собственной историей. Она проступает на поверхности самых простых вещей, а ее неосуществленные возможности заранее захватывают внимание визитера. 

Фотографии Александр Гронский

Минск покоится под толщей мифов о самом себе, как волшебный подводный город. Его полнят смутные легенды и призрачные воспоминания о бесследно исчезнувших городах-инкарнациях, сменявших друг друга на месте современного Минска более 900 лет. С ними тесно пересекаются и разнообразные внешние фантазмы. Знаменитый немецкий драматург Бертольд Брехт настаивал, что советская литература станет интересной только при написании романа, который начнется с фразы: «Минск – один из скучнейших городов мира». Хрестоматийный убийца американского президента Ли Харви Освальд, бежавший в СССР и про- живший два года в Минске, был так в нем разочарован, что вернулся в США, где скоро и совершил главное преступление. В свою очередь, этот географический факт его биографии вызывал у следователей Комиссии Уоррена лишь злорадство.

Любопытно, что воображение левых европейских писателей и правых американских дипломатов рисовало один образ города холодной войны, неизменно проникнутый горькой иронией. С другой стороны, для большинства посетителей Минск предстает площадкой для наслаждения апофеозом стиля Сталина, триумфальным шествием псевдобарочной лепнины и квазиантичного гипса. Невзирая на то, что уже в одном квартале от центрального проспекта Минск мгновенно переходит в тотальное агрегатное состояние хрущевско-брежневского советского модернизма.

В массовом сознании город в целом воплощает эстетический и политический «бесконечный конец СССР», а поэтические образы «пустоты», «чистоты» стали его синонимами. Как одно из следствий – современный Минск часто снимают в кино в качестве декораций не-Минска. Киноглаз легко превращает город не только в Москву, но даже и в перуанскую столицу Лиму – арену латиноамериканской тропической войны с терроризмом.

На уровне коллективного бессознательного, часто проговариваемого в кинематографе, можно заметить, что любой уважающий себя город – от Нью-Йорка до Москвы – рано или поздно с упоением разрушается в спецэффектах киногаллюцинаций. Однако в Минске во время съемок военно-патриотических фильмов едва уцелевшие центральные кварталы уничтожались буквально. В начале 70-х в рамках постройки торгового и жилого комплекса была снесена часть дореволюционного района вокруг древнейшей улицы Немиги, где здания XVIII–XIX века поджигали и взрывали для повышения убедительности кинофильма «Руины стреляют в упор».

При этом собственно архитектурный авангард прошел, по сути, в стороне от Минска, закрепившись в начале 30-х в варианте Государственной библиотеки Георгия Лаврова, а также посткон- структивистском Оперном театре и ансамбле белоснежного Дома правительства Иосифа Лангбарда. Для последнего была расчищена площадь Ленина, открывавшая будущий послевоенный проспект Сталина – роскошные ворота на пути из Европы в столицу Советской империи, эффектно скрывавшие память о военной катастрофе, а заодно соседние рабочие бараки и землянки.

Собственно, Минск никогда не желал быть двухмиллионным городом. Советская урбанистика предполагала, что структура крупного города сама по себе порождает классовое расслоение и неравенство. Поэтому предпочтение отдавалось равномерно рассредоточенным городкам на 200–300 тысяч жителей, привязанных к среднему предприятию. Однако крупные предприятия, игнорируя приказы и следуя своей выгоде и интересам, множились в черте крупных городов, привлекая бурные потоки рабочих мигрантов. Введе- ние прописки в начале 60-х было призвано остановить рост городов, но промышленные гиганты, истинные хозяева жизни, трудоустраивали столько рук, сколько им требовалось. Они же возводили для себя первые жилые кварталы, как Минский автозавод и его уютный малоэтажный поселок – полноценный собрат центрального элитного жилого района начала 50-х, построенного сторонником пышного соцреализма и главным городским архитектором Михаилом Осмоловским. Если город феодального мира вырастал вокруг замка, то замком индустриальной советской эры был завод. И «сталинский» архитектурный комплекс посреди Минска смог стать действительным городским центром только с резким окончанием эры яростных споров неоклассицистов, соцреалистов и постконструктивистов.  Указом Хрущева 55-го года была запущена советская версия модернизма. Парадоксальным образом, в Советском Союзе он стал «обнажением приема» сталинской архитектуры, которую так просто уличить в тор- жестве фасада над задником, улицы над двором, да и самого здания над большинством горожан, проживающих в лучшем случае в деревянном самострое. Но в противоположность авангардной антиутопии романа Замятина «Мы» чистота и прозрачность в послевоенном модернизме оказалась нарушена. Ведь он расписался в своей генетической зависимости от нехватки строительных ресурсов, в том, что идея его форм вызвана в первую очередь задачами экономии.

Но, несмотря на ускорение жилого строительства, население росло намного быстрее микрорайонов. Минск стягивал крестьян и горожан всей страны, система прописки тогда работала не лучше системы московской «временной регистрации» сейчас. Местные власти не только не замечали, но даже поощряли самостоятельное строительство, что иногда приводило к миграциям внутрь города целых деревень вместе с бревенчатыми домами, огородами и домашней скотиной. Многие поселки деревенского типа и по сей день стоят нетронутыми под сенью панельных многоэтажек. Такое обратное окрестьянивание города совпало с самыми прогрессивными экспериментами освоения границы новостроек окраин и ландшафтов загородной природы. Микрорайоном-гордостью стал Зеленый Луг 70-х – на изобретательность комбинирования типовых строительных элементов с холмистым контуром местности возили смотреть архитекторов всего Союза. При этом на одном из ведущих к району маршрутов еще в 80-е годы можно было запросто наблюдать техногенную сюрреалистическую картину: из-под колес троллейбуса разбегаются гуси и куры, за окнами скользят буколические пейзажи. Промежуточные пространства, где уже исчезает город, но еще не начинается природа, завораживают исчезновением свойств того и другого, но, как правило, эти состояния игнорируются при планировании и пребывают в запустении. Тем не менее в Минске террасы панельных строений, сбегающие вдоль холмов Зеленого Луга, открывают вид на систему искусственных каналов. По изощренности, разыгрываемой между массами бетона и воды, они напоминают водную систему из внутреннего двора элитного бруталистского района Барбикан в Лондоне, только растянувшуюся на много километров вдоль всего города. Даже Минский проспект Машерова (ныне Победителей), эдакий минипроспект Калинина, вместо замкнутого, нарциссического зеркального коридора распахнут в одну сторону на пустой полудикий озерный берег.

Советские модернистские микрорайоны, те самые чаемые советской властью малые городки, при всех врожденных недостатках избежали судьбы загородных районов социального жилья во Франции или США. Отсутствие гетто было предопределено совпадением советских урбанистической и социальной структур. Советский модернизм действительно работал как великий уравниватель. С 60-х годов высшее и среднее партийное руководство строило для себя панельные здания, отличимые от типовых моделей минимальными элементами оформления (по крайней мере, снаружи) и лишь изредка окруженные невысоким условным забором. Вопреки агрессивному политическому имиджу остается неогороженным и неоклассицистское здание Администрации президента (ранее ЦК КПБ) В отличие от жилых пространств центр Минска перенасыщен идеологическими сообщениями. Уже на этапе строительства проспекта первыми были возведены здания КГБ и ГУМа – знаки контроля во имя изобилия. Площади Ленина с Домом правительства и Победы с ее 40-метровым обелиском возвещали о двух главных мифологемах, лежащих в основании республиканской власти – советской интерпретации марксизма и подвиге белорусских партизан. Однако расположенная между ними Центральная (затем Октябрьская) площадь все годы советской власти оставалась скандально незаполненной. Похоже, здесь десятилетиями производилось непредумышленное саморазоблачение власти, подчеркивающей пустоту на месте своего Центра, в сердце своего Замка. Октябрьскую площадь решились застроить лишь под занавес советского режима, естественным образом возник долгострой, плавно перетекший в конец 90-х. В итоге большую часть перестройки и периода первоначального нако-пления власти и капитала площадь оказалась огорожена глухим забором – все то время, когда страной управляло «неизвестное» будущее. В дополнение ко всему поверхность ограды оказалась плотно зарисована граффити в память о Викторе Цое, эмоциональном лидере протестных настроений рубежа 90-х.

Время «стабильности» 2000-х отметил наконец построенный мрачный позднемодернистский Дворец Республики, а над площадной пустотой воспарил огромный экран,  поначалу демонстрировавший официальные пропагандистские телепрограммы.

К слову, плитка на тротуарах и отличные велодорожки появились в Минске задолго до московских Собянина и Капкова. Однако интеллигенция и средний класс все равно переживают отсутствие собственного места в городе. В течение 90-х музыканты, протохипстеры, байкеры, художники, золотая молодежь, скинхеды и проститутки активно осваивали небольшой угол между проспектом и бульварами в районе метро «Октябрьская» и сквер на близлежащей площади Свободы. Но последовательная милицейская тактика «больше трех не собираться» в сочетании с расширением пешеходной территории, как ни странно, только рассеяли субкультуры по скрытым от посторонних глаз городским территориям.

Растянувшиеся популистские и антишоковые меры управления экономикой формируют парадоксальную урбанистическую политику. Восстановленная городская ратуша выглядит изнутри как свеже- отремонтированный административный офис, а в центр вгрызаются циклопические постройки, напоминающие перепроданный минчанам прошлогодний лужковский снег. Реконструированные остатки исто- рических кварталов Верхнего и Нижнего города дополняют новые подобия улочек XIX века, вроде бы предназначенные для торговли и бизнеса, но остающиеся все так же безнадежно пустыми.

Еще в конце 90-х, накануне президентских выборов, минская анархистская газета предложила прозорливую визуализацию возможного минского будущего. Победа Лукашенко была проиллюстрирована картиной пустых тротуаров, где одинокая пенсионерка торгует оппозиционной газетой, на проспекте виднеется трактор «Беларусь». Если под степенью чистоты понимать слышимость гражданских голосов, то пророчество сбылось. Однако в реальности 90-х присутствовал и другой белорусский трактор, часто стоявший среди обычных машин  на парковке у здания Академии музыки. Его покраска, опрятность и отсутствие дополнительных рабочих  инструментов говорили о том, что, скорее всего, он был частным средством передвижения одного из музыкантов. Такое творческое освоение символа зависимости от репрессивной государственной политики – один из возможных ключей к выходу из минской исторической заколдованности.