Внутри авианосца

    Путешествие на авианосец начиналось на военно-морской базе США в Бахрейне – оттуда мы должны были лететь на «Груммане C-2A Грейхаунд», маленьком нескладном самолете с пропеллером. Погода в те дни стояла ясная, вот-вот должно было показаться солнце; температура пока еще вполне приятная, но буквально через несколько часов станет адски жарко. 16 пассажиров, все моряки, кроме меня и фотографа, столпились вокруг хвоста «Грейхаунда», слушая инструктаж по технике безопасности. Наш багаж уже взвесили и отправили в грузовой отсек. Несмотря на мои возражения, компьютер – впервые в жизни – тоже пришлось сдать. Необходимая мера предосторожности: когда мы приземлимся на авианосец и самолет зацепится за аэрофинишер, скорость буквально за несколько секунд упадет со 140 миль в час до нуля. Это называлось «мышеловка» – одно из многих слов, которые я услышал тут впервые (то есть из тех, которые я услышал впервые в совершенно новом для себя значении). Я понимал, к чему эта «мышеловка» относится, – тормозной крюк, аэрофинишер, – но не был уверен, что понимаю, как это слово правильно употреблять. Мы сделали «мышеловку»? Попали в «мышеловку»? Доигрались до «мышеловки»?

    Пандус, по которому мы поднимались, резко захлопнулся, запечатав нас внутри. Я сидел, пристегнутый намертво, и пялился на расшатанные гайки, торчащие из спинки кресла передо мной. В этом самолете все было истерто, исцарапано, ободрано. Трубы, кабели и запасные детали просто валялись на полу. Пассажирские самолеты из беднейших стран мира определенно обставили этот по части роскоши – по сравнению с ним даже бюджетные западные авиалинии производили впечатление чего-то крайне элитного.

      Пока мы бесконечно долго разгонялись на взлетной полосе, самолет, кажется, уже трещал по швам, и казалось логически невозможным, что он может добраться по воздуху хоть куда-нибудь. Наконец земля исчезла из виду, и мы полетели сквозь туман над Персидским заливом. Чтобы посмотреть в иллюминатор, надо было откинуться назад, а от этого сразу начинала болеть шея, так что мне пришлось вернуться к изучению гаек, стараясь сидеть смирно в этой грохочущей, трясущейся, под завязку груженой трубе.

    Через 40 минут и без того адская тряска стала еще жестче, потому что мы начали снижаться. Резкий, тошнотворный рывок – мы приземляемся или нет? Бортпроводник покрутил в воздухе рукой, словно изображая лассо, значит, мы пропустили аэрофинишер. Придется подняться и попробовать сесть еще раз.

   Мы сделали круг и снова снизились. На этот раз самолет шумно грохнулся и резко, в одну секунду остановился. Это было довольно внезапно, но не настолько жестко,  как я боялся, возможно, потому что мы сидели лицом к хвосту, и рывок просто прижал нас к спинкам кресел, а не выкинул из них головой вперед.

   Хвостовой люк самолета начал медленно опускаться, по сантиметру показывая мир, в котором мы приземлились. Сначала мы увидели небо, такое же голубое, как то, где мы только что были; затем американский флаг и какой-то остров. Наконец показалась палуба авианосца, населенная существами в защитных масках, разноцветных свитерах и спасательных жилетах. А потом – стоянка вертолетов и самолетов F18.

   Вот мы и на месте. Мы прибыли в мир корабля-авианосца.

   С такой внезапной переменой я не сталкивался ни разу в жизни. Можете сравнить с перелетом из Лондона в Бомбей, когда из холодной зимы вы попадаете в 30-градусную жару январского полдня. Но даже настолько радикальная перемена происходит постепенно: девятичасовой рейс, долгая и медленная посадка, паспортный контроль, получение багажа, выход из терминала. Обычно проходит часа полтора до того, как вы обнаружите себя на улице индийским вечером, вдыхая запах горящего дерева. В этом же случае мы только что летели со скоростью 140 миль в час, а через секунду уже стоим, люк открылся, и мы вышли в абсолютно другой мир со своими правилами, культурой, нормами и задачами.

   Люди в защитных масках поглядывали на нас и суетились. Трое в белых свитерах и спасательных жилетах остановились около пандуса и велели спускаться по одному. Должно быть, им пришлось кричать, потому что мы-то вышли в абсолютную тишину – до сих пор я не понимал, насколько хорошо работает защита для ушей. Тяжелый воздух пах самолетным топливом, жара спустилась с небес на палубу. Мы хотели задержаться и поглазеть по сторонам, но тут все происходило слишком стремительно, а такого понятия, как «задерживаться», не существовало в принципе. Пришлось делать, что скажут: идти колонной по одному к мостику на краю палубы и спускаться по ступенькам в офис, где регистрируют всех прибывших на корабль.

   Энсин Пол Ньюэлл, приставленный нас сопровождать, протиснулся в комнату и представился. Всегда приятно, когда в незнакомом мире тебя кто-то встречает! Особенно, если так, как Пол – настолько дружелюбно, весело и приветливо, что кажется, будто вы приехали на курорт, удобно расположенный прямо под местным аэропортом. Ньюэлл был одет в белый свитер и обладал блистательным аксессуаром, который, как я впоследствии понял, не был на корабле редкостью: усами такой формы, какую среди гражданских уже почти не встретишь – тонкая, аккуратная полоска ровно посередине между носом и губами.

     Мы были готовы идти – вернее, были готовы тащиться через бесконечные мостики, люки и двери, притом одни находились в нескольких дюймах от пола (синяки на коленях гарантированы), а другие там, где надо. Все это было похоже на какой-то зеркальный коридор. Каждые десять футов мы натыкались на открытый люк, у которого непременно стоял кто-нибудь, кому приходилось отойти, чтобы пропустить нас, или, наоборот, просить нас пропустить его (чаще первое). Быть гражданским на военном корабле означало, что ко мне относились так, будто я выше всех по званию. Настойчивое желание отступить в сторону, пропустив меня вперед, было демонстрацией не простой учтивости, а чего-то большего: эти люди готовы положить свои жизни за меня, за нас. Если бы поступил приказ немедленно покинуть корабль, меня бы первым – вежливо, но твердо – посадили в спасательную шлюпку, просто потому что я гражданский.

Через пять минут спотыканий и пригибаний мы прибыли в мою каюту. Обратите внимание – не «нашу», а «мою». Мне выделили отдельную каюту. Идея делить с кем-то комнату внушала мне такой ужас, что я с самого начала выпрашивал себе одноместный номер. Меня убеждали, что это невозможно: мы с фотографом должны были делить каюту с Энсином Ньюэллом и тремя другими офицерами. Шесть человек в комнате! «Но я люблю писать по ночам, – не унимался я. – Мой стук по клавиатуре будет мешать всем спать». «Вам не следует об этом беспокоиться, – последовал радостный ответ. – Тут все время взлетают и садятся самолеты, люди на корабле давно привыкли фильтровать шум. Неужели вы думаете, что ваше легкое постукивание может кого-то побеспокоить?»

Так что представьте себе мое облегчение, когда мне показали «вице-президентский номер» в специальном ВИП-коридоре «гостевых номеров». Я добился отдельной каюты при помощи своей непреклонности и силы воли. Я вступил в схватку с могуществом военно-морских сил США и одержал победу. Ньюэлл пошел провожать фотографа в казарму, сказав, что они скоро вернутся, но мне было плевать на фотографа – пусть хоть на улице спит, какая мне разница. Вот быть здесь в одиночестве… чувствовать себя хозяином этой чудесной маленькой комнаты, с письменным столом, уютным креслом, тазом для мытья и ночного туалета – какое же это блаженство.

Была только одна небольшая проблема, которая стала очевидна примерно на третьей минуте пребывания в моей чудесной комнате, – шум взлетающих самолетов. Господи Иисусе! Треск, грохот и зычный рев перезаряжающейся катапульты. Самый раздражающий звук на моей улице в Лондоне производит машинка для уборки листьев, которую по осени достает садовник. Тут же кажется, что самолет взлетает прямо с твоей головы или вообще внутри нее. Я не могу даже метафору придумать, чтобы описать этот звук. На его фоне все что угодно казалось унизительной тишиной. Но грохот взлетающего самолета – это еще ничего по сравнению с грохотом самолета приземляющегося. Сначала мне казалось, что рухнет потолок. Потом чуть не случился удар от того, насколько хорошо аэрофинишер делает свою работу: после громкого удара и воя над головой раздался громогласный треск, буквально разрывающий корабль на части. Я знал, что нахожусь этажом ниже полетной палубы и, хотя не мог определить, что означает каждый конкретный звук, мне казалось, что мой «вице-президентский номер» расположен прямо под тем местом, где большинство самолетов сталкивается с землей.

Как же мне спать? Особенно после того, как Ньюэлл объяснил, что это происходит не только днем, но и ночью. Я буду здесь две недели. Мне не удастся поспать ни секунды.

Все, кто когда-нибудь путешествовал по Таиланду, знают, что если по радио передают национальный гимн, то все бросают свои дела, – например, выписывать вам билет на поезд, который отправляется из Чанг Май в Бангкок через две минуты, – и просто слушают. Тут происходит то же самое, только с ежедневным обращением капитана к команде корабля. Мы были в коридоре – конечно, мы были в коридоре, мы всегда в коридоре, – но застыли на полпути, когда капитан напомнил всем, что «сегодня прекрасный день для того, чтобы быть в море». Полагаю, что день и правда был прекрасный: солнце светит, небо ясное, тайфунов и вражеских торпед маловато. Чего я действительно не понял, так это зачем капитан каждый день всем напоминает, какой сегодня чудесный день. Тем не менее он постоянно умудрялся как-то по-новому подчеркнуть или сделать ударение на слово «прекрасный» – получалось, что вчерашний день был не то чтобы прекрасным, а сегодняшний, хоть и во многом абсолютно неотличимый от всех остальных, был слегка получше, если даже не сказать прекраснее; таким образом, вероятность, что завтрашний день будет еще более прекрасным, значительно увеличивается. Это стало неиссякаемым поводом для шуток среди экипажа, и я задался вопросом, что же случится, если вдруг они будут возвращаться назад через Атлантику в девятибалльный шторм с шестиметровыми волнами: получится ли у капитана сохранить веру в то, к чему его подчиненные относятся с изрядной долей теплой иронии? Пока же все на корабле жили в предвкушении этой ежедневной констатации прекрасности и были бы страшно разочарованы, а возможно, даже и взбунтовались, если бы он охарактеризовал какой-нибудь день как «терпимый», «нормальный» или просто «окей». Есть что-то истинно американское в этой способности жить в царстве постоянного усовершенствования превосходной степени.

В спортзал всегда была очередь, а внутри было не протолкнуться. Дело даже не в том, что комната сама по себе была небольшой, просто  каждый находившийся в ней человек был размером с двух. Руки были размером с ноги, шеи толщиной с талию и так далее. Одни парни бегали марафон на тренажерах. Остальные просто занимались увеличением собственных размеров. В одежде они отдавали предпочтение мешковатым штанам и футболкам или майкам, чтобы доказать – какими бы огромными они тут ни стали, всегда есть пространство для дальнейшего увеличения. Даже те, кто не казался особенно гигантским, все равно были огромными. Лысые парни выглядели так, как будто качали не только мышцы, но и черепа. Cиняя и соблазнительная татуировка — русалка на чьем-то бицепсе к концу серии жимов оказывалась на шестом месяце беременности.

Меня всегда пугали спортивные залы – я никогда не смогу стать одним из этих парней, наслаждающихся уверенностью в себе, изящно перекинув полотенце через плечо; человеком, который знает, что может отжать лежа 150 фунтов, ну или хотя бы имеет представление, каковы эти 150 фунтов на ощупь. Я же знаю, что мне совсем не нравится поднимать тяжелые вещи, особенно после того как я получил травму запястья и был вынужден перестать заниматься теннисом. Естественно, я сразу потерял форму, превратившись в хилый кусок человеческого мяса, у которого даже плечей нет, а единственное достоинство заключается в том, что он не занимает много места, особенно сейчас, после нескольких дней квазиголодовки.

Так что я прокрался в угол как наказанный щенок, размышляя о том, выглядел бы я еще слабее или чуть более внушительно, будь у меня заметная татуировка. Зал буквально взрывался от напряженной плоти и упругих бицепсов. Дыхание звучало как яростный храп. Я подозревал, что пялился на эти руки и груди с рисунков Тома оф Финланд настолько неприлично, что вполне можно было найти в этом что-то гомоэротическое. Было несколько женщин, тренирующихся не отвлекаясь от своих айподов, но все равно мужчины составляли подавляющее большинство.  Энтони Бэнг, начальник качалки, стоял рядом со мной в футболке и сверкал бицепсами. Он вырос в семье военных, но сам был гражданским, руководил проведением программы физподготовки на корабле. Насколько я мог судить, занимался он примерно тем же, чем громила в клубе, то есть не пускал людей. Зал всегда был переполнен, так что он пользовался принципом «один вышел, один зашел», широко применяемом в популярных ночных клубах. Я понятия не имел, что мне сказать, но чувствовал, что надо задать какой-нибудь вопрос. «Насколько большой может стать человеческая рука перед тем, как она перестанет быть рукой и трасформируется во что-нибудь другое?» «Простите?» – переспросил он, и мне пришлось немедленно сменить тон и придумать другой вопрос, настолько же материальный, но менее метафизический. «Скажите, а вы самый тренированный человек на этом корабле?» – «Многие в гораздо лучшей форме, чем я». – «Многие просто гораздо больше, чем я», – пошутил я в ответ. Затем, опасаясь, что беседа приняла немного идиотский оборот, я спросил у него про еду и ее совместимость с физкультурой и здоровым образом жизни. «Большинство питается на корабле более здоровой пищей, чем дома». Это звучало весьма убедительно, так что я постарался кивнуть так, чтобы не показаться гастрономическим снобом. Мы постояли молча, скрестив руки на груди – его огромные и мои хиленькие, – как зрители на мускулистой оргии.

«Полагаю, вы не знаете никого, кто мог бы достать мне немножко стероидов?» – спросил я после небольшой паузы. Он улыбнулся, покачал головой и ответил, что узнает.

«Ладно, освобожу-ка я место кому-нибудь другому», – сказал я, протискиваясь у него за спиной с таким чувством, как будто только что покорил штангу и установил мировой рекорд.

«Двухместный самолет – это пилот и самозагружающийся багаж», – сказал мне как-то в баре один из пилотов (позывной «Дисней»). Я хотел, чтобы он как-то развернул эту мысль, но другой пилот (позывной «Крен») повел меня на мостик смотреть на запуск и посадку при помощи очков ночного видения. Я был на этом мостике однажды, только дело было днем, и тогда я чувствовал себя как стервятник, взгромоздившийся на линию электропередачи. Я слышал голос авиабосса, но с моими берушами не мог разобрать, что он говорил. Даже без ночного видения это была чудесная ночь: луна шла на убыль, облака перьями, море сверкает, нефтяные скважины полыхают вдали, самолеты с ревом взлетают с палубы. В темноте буйство полетов выглядело намного драматичнее. Реактивная струя самолета казалась плотным огненным шаром, горящим так сильно и свирепо, что казалось, струеотбойный щит сейчас расплавится как шоколад.

Когда пилот приземлился и оставил самолет на стоянке, то спустился вниз по приставной лестнице, чтобы поприветствовать всех членов экипажа полетной палубы, ответственных за его полет. Все столпились вокруг него, и каждого он поздравлял с победой. Перед тем как исчезнуть под палубой, он дошел до своего самолета и нежно похлопал его по носу, прямо как лошадь.

Самое странное, что Дисней рассказывал все это, сохраняя полную невозмутимость. Рутина, лирика, страх – все это он пересказывал безучастно и монотонно. А потом Дисней сказал одну вещь, которую я потом услышу совсем в другом месте на этом корабле: «Многие наши уроки написаны кровью. Это дело необязательно опасно, просто абсолютно не умеет прощать ошибки».

Я привык мыться в шумных вонючих душевых – прямо в тапочках, чтобы не дай бог чем-нибудь не заразиться. Занятие, надо сказать, не из приятных. Я никогда не задерживался, стараясь всегда выйти прежде, чем зайдет кто-нибудь еще. Когда дело доходило до похода в общественный туалет, я всегда выбирал угловую кабинку, придя к выводу, что сосед только с одной стороны – это на целых 50% больше личного пространства. Это было просто ужасно: сидя там, увидеть пару тяжелых черных ботинок под дверью кабинки напротив или под панелью, отделяющей меня от соседней; знать, что кто-то вовлечен в акт фронтального или параллельного испражнения. Тот контраст, который я сполна ощутил в спортзале, между моими щуплыми конечностями и этими хрюкающими качками, чувствовался и здесь, в так называемой «голове судна». Жизнь на диете из того, что я мог здесь есть, привела меня к тому, что более-менее терпимую диарею сменяли серии маленьких плотных комочков. Моряки, которые с большим наслаждением запихивали в себя каждый день хот-доги и бургеры, тем временем сидели на унитазе плотно – ноги прочно стоят на полу, корпус напряжен и чуть отклонен назад, как у тяжелоатлета – и выдавливали из себя пухлые, как собственные бицепсы, кучи дерьма, испытывая таким образом возможности канализации. На корабле повсюду царил дух спортзала: еда устраивала пищеварительным способностям организма ежедневную тренировку; время от времени, столкнувшись лицом к лицу с чистой смесью сала и жира, пищеварительная система, должно быть, испытывала соблазн сделать перерыв, но в этот момент – оп! – боевая подготовка. Организму приходилось немедленно все это всасывать и расщеплять, перерабатывая в энергию, которой потом придется поработать в спортзалах и на физкультуре до тех пор, пока необъятное количество неиспользованных отходов наконец не сожмется и не отправится в канализацию. Та, в свою очередь, зажата в тиски бесконечной, опасной для здоровья тренировки, которая зачастую доводит ее до полного упадка жизнедеятельности и оставляет изнемогать от засоров.

Человеком, объяснявшим роль артиллерии и показавшим нам c Ньюэллом хранилище боеприпасов, был капитан-лейтенант Дейв Фоулер из Северной Флориды. Ему было за сорок, он был обладателем выбритых висков и затылка (то есть прически, которую носили все не лысые и не бритоголовые мужчины на корабле). Он добровольно поступил на военную службу, дослужился до главного старшины в 1996 году, а в 2000-м был отправлен на корабль. «Вот тут уж я повеселился на славу», – сказал он. «Это точно», – ответил я.

Правда в том, что Дейв до сих пор веселился на славу – выглядел он так, как будто вот-вот взорвется от энтузиазма и продуктивности. Он скороговоркой перечислял типы бомб и названия снарядов, «умные»
управляемые бомбы, которые можно сделать проще, и неуправляемые, которые могут поумнеть. Без разницы, для каких целей вам понадобилась бомба, у Дейва они могли все. У него были бомбы, которые могли взобраться по трубе, как Санта-Клаус, передать на базу запись всего, что находится у вас в гостиной, а потом взорвать ее к чертовой матери, оставив соседей в ужасе, но зато целыми и невредимыми.

А теперь шутки в сторону – пора спускаться в настоящее хранилище боеприпасов. Вообще я думал, что мы уже были в нем, но это, оказывается, была всего лишь прихожая. Словно спелеологи из будущего, мы пролезали через люки такого размера, что возможность спуститься вниз по трапу была только у одного человека. «Чудесно, – сказал Дэвид, – вот то самое место, где колесо встречается с дорогой». Как же американцы любят места, где колесо встречается с дорогой! Он был прав, конечно, колесо встречалось с дорогой тут, но это было далеко не первое место, в котором делалось подобное заявление. Колесо, похоже, встречалось с дорогой на всем корабле. Да и вся Америка – то самое место, где колесо мечтает встретиться с дорогой, и наоборот.

«Девиз авиационной артиллерии звучит так: ”Мир через силу: мы – оружие флота“. Но из-за крепко сплоченного братства ”краснорубашечников“ – намного более заметных, чем представители других специальностей, – кому-то пришел в голову другой девиз: ”Если ты не артиллерист, ты – никто“» (If you ain’t ordnance, you ain’t shit).

Пол сообщил, что страшно восхищался этим братством во время службы в ВМС – они повсеместно пользовались любовью и уважением. «Почему это?» – спросил я. «Ну вы посмотрите вокруг, – ответил Дейв. – Когда вы работаете с таким многообразием боеприпасов, как у нас тут, если вдруг что-нибудь загорится… в общем, если пламя достанет хоть до одной такой штуки и она взорвется, сразу случится цепная реакция, и все взлетит к чертовой матери. Как фейерверк». Кажется, он слегка преуменьшил, сравнив последствия с безобидным фейерверком. «Вот так мы тут и связаны друг с другом. Всем надо присматривать друг за другом. Мы ничего не можем здесь делать самостоятельно, даже на склад по одному не заходим, обычно объединяясь в группы по пять-семь человек».

   Такова была проза их жизни. В ее основе лежало то, что «правила, по которым мы живем, написаны кровью».

   Дисней, живое воплощение триумфального одиночества летчика-истребителя, говорил то же самое. Эти требования к наследованию крови соперничали, но вовсе друг друга не отменяли. Общинный дух обитателей корабля воспитывался на том, что каждая часть особым образом гордилась собственным уникальным вкладом. Чем ближе этот вклад был к опасности и применению силы, тем заметней становилась эта гордость – все зависело от того, насколько ты близок к кончику копья.

   Джим, коллега Дейва, подхватил там, где тот остановился, продолжая воспевать команду IYAOYAS: «Если самолет не перевозит боеприпасы, то это сраный прогулочный самолет! А если бы у нас не было боеприпасов, этот корабль был бы просто плавучей платформой для кучки избалованных модников с камерами, устраивающих авиашоу».

   Дни шли, и я находил все больше возможностей шататься по палубе, чтобы превратить мое плавание в нечто вроде круиза в компании военных аксессуаров. Я просил проводить меня наверх, выдумывая самые идиотские предлоги, и все ради того, чтобы сесть на якорный шпиль и пялиться на небо и море: корабль оставлял за собой вздымающуюся бирюзовую пену, время от времени где-то на горизонте маячил танкер, а в небе постоянно кружили вертолеты. Монотонность жизни в море совсем не ограничена работой, которой тут занимаются. Смотреть каждый день на то, как поднимается и заходит солнце в неизменном небе и таком же неизменном – и в то же время очень переменчивом – океане, по сути своей медитация, так что очень легко было впасть в транс прямо  здесь, на якорном шпиле. Этот транс имел форму психологической морской болезни, в результате чего ясность и убедительность неоспоримых задач авианосца почему-то начинали вызывать чувство абсолютной бессмысленности. Правда ли, что запущенные отсюда самолеты, находясь над Ираком, закончили все на момент истории? Не было ли это, с какой-то стороны, невероятно дорогой и шумной провокацией? Может, самолеты летали на задания главным образом из-за того, что корабль был здесь, и еще потому что самолеты именно этим и занимаются?

   И вот он я – турист с блокнотиком, изучающий моряцкую жизнь и так дотошно собирающий о ней всю попадающуюся под руку информацию, что ввиду полного отсутствия границы между этой информацией и окружающим бытом она уже не имела, наверное, никакой практической ценности; мои впечатления скорее походили на памятный фотоальбом, хранящийся в голове. Вот мы с Ньюэллом на полетной палубе. О, а вот я на якорном шпиле!

Иранские лодки могли подойти ближе – что бы ни значило «ближе» в военно-морской терминологии – в рамках проверки или провокации. Мы были в нейтральных водах, но, как я слышал, всего лишь в 28 милях от побережья Ирана. Мы были здоровенным военным кораблем, способным 24 часа в сутки обрушивать на головы людей смерть и разрушение. Мы проводили время, самодовольно кружа по Персидскому заливу – так, как будто он нам принадлежал, а наши самолеты внушали всем ужас своим адским грохотом. В общем, казалось, что наш вид вполне можно было истолковать как вторжение
или на худой конец провокацию. Как бы мы себя почувствовали, если бы у иранцев был свой авианосец где-нибудь в 28 милях от побережья Мэна или Корнуэлла? Стали бы мы это терпеть хотя бы долю секунды?

В мое последнее утро на корабле женщина по имени Анжела пришла сменить простыни и подготовить комнату для следующего гостя. Сложно представить себе место, которое больше бы отличалось от ее каюты, чем моя привилегированная изолированная спальня: ей приходилось делить комнату с 50 другими женщинами.

Ей было 28. Перед тем как вступить в ВМС, она работала супервайзером в UPS, а перед тем как прибираться в гостевых номерах, работала наверху, на полетной палубе.

«Ну и как там было?» – спросил я. «Мы таскали цепи, ныряли и погружались, а по ночам мыли самолеты – очищали их от песка и морской соли. Проверяли уровень масла, давление в пневматике». Судя по ее рассказу, можно было подумать, что палуба – это какой-то потенциально опасный гараж где-то в Чикаго. Потом, впрочем, она начала казаться чем-то из провинциального Иллинойса.

«Когда вы хорошо знаете полетную палубу и понимаете, чего там стоит избегать, то находиться на ней – все равно что плавать в реке», – у нее был самый нежный, певучий голос, который я слышал в своей жизни. Я мог слушать ее часами, купаясь в потоке произносимых ею слов. «Когда вы на палубе, время летит незаметно».

Однако для меня время отнюдь не летело, а совсем наоборот – остановилось. Я мечтал выбраться отсюда, чтобы уже наконец покончить с тем, что приходится постоянно что-то замечать, запоминать и пытаться сконцентрироваться на запутанных объяснениях вещей и процессов, которые я не в силах понять, и при этом постоянно думать о том, как бы не удариться головой. Тот факт, что я был волонтером, нисколько не сбавил напряжение последних минут. Все вернулось к первому новому слову, которое я тут услышал: «мышеловка». Ты на корабле и ты попался. Мне хотелось вернуться домой, к жене, в мою милую квартиру с дивными окнами и регулятором освещения, где всегда тихо и не кажется каждую минуту, что твою крышу разрывают на части настолько огромные и оглушительные силы, что человек не в состоянии понять их природу. «Я готов, – сказал я себе, – запихивайте меня в эту птичку, приматывайте к креслу и запускайте!»