За что?

Александр Баунов
Журналист, филолог, бывший дипломат. Автор книги «Wikileaks. Дипломатия с черного хода», да и просто блистательный формулировщик. Неслучайно его комментарии особо ценят журналисты, например BBC.

Андрей Болтенко
Главный режиссер Первого канала, личность в узких кругах легендарная. Режиссeр церемонии инаугурации президента РФ (Медведева) а также, по сути, создатель великолепной церемонии открытия зимних Олимпийских игр в Сочи.

Рита Митрофанова
Самая яркая звезда радио «Максимум» всех времен. Неунывающая ведущая (сейчас обретается на радио «Маяк» и в телевизионной системе), меломан каких поискать и просто до невероятия остроумная женщина.

Игорь Порошин
Мастер колкого словца, парадоксалист, модник, любитель спортивного зрелища и знаток футбольной игры. Сотрудничал с «ProСпорт», «Русская жизнь», Forbes, Sports.ru и пр.

Нигина Сайфуллаева
Молодой кинорежиссер (главный успех – «Как меня зовут») короткого и полного метра, сценарист, а также продюсер. Лучше нее в российском кино загадочную душу девочки-подростка сегодня не понимает никто.

Компаниец: За что мы любим родину?
Баунов: Я предал родину три дня назад. Перешел в Московский центр Карнеги работать за американские деньги. Поэтому мне сложно ответить на вопрос – все, что я скажу, будет восприниматься как позиция…
Порошин: Как позиция с фиксированной зарплатой! Что там у нас сегодня с рублем?
Баунов: Знаете, буквально третий день, а я уже ловлю себя на этих позорных мыслях. А какой был вопрос?
Компаниец: За что, собственно, родину, Россиюшку любите? Какие-то конкретные примеры, пожалуйста: березка во дворе, мох на родимой кочке в яслях.
Баунов: По поводу любви я бы ввел термин симбиоза. Насколько липочка любит свой грибок или мох любит свое дерево. Они как-то сосуществуют, но друг с другом общаются слабо.
Порошин: Саша только что важную вещь сказал о неком понижении градуса чувства. От эпически оперного до какого-то действительно из жизни насекомых. У каждого времени свой апокалипсис, и в каждом поколении свои певцы апокалипсиса. Некоторые говорят: мы живем в эпоху скончания времен. У меня есть ощущение, что я живу в эпоху какого-то раздробления и отмены древнего кода национальной идентификации, который существовал много тысячелетий. Я не буду говорить за Пакистан и Индостан, но что касается цивилизации северо-атлантическо-европейской, то, очевидно, этот код теряется. И по праздникам этой цивилизации можно понять, как именно он раздробляется. Мне кажется, что фактически осталось два легализованных праздника национальной идентификации. Первый – чемпионат мира по футболу, и только он, никакая Олимпиада, ничего кроме него. Второй – локальный европейский, который парадоксальным образом позиционируется и как праздник скабрезности, и как некая масленица, – «Евровидение».

Компаниец: Оно в Австралии в этом году, кажется. Что-то там было про Австралию.
Митрофанова: Вы с ума сошли! В Австрии. Я слежу за этой бодягой.
Порошин: С одной стороны, ты можешь нажать кнопку и проголосовать за своего. С другой – это же настоящий официальный праздник фриков; не меньшинств, так как я говорю об эстетическом вкусе, а именно праздник некого бесстыдства и похабства. Любые другие проявления национального сознания сегодня активно шельмуются, репрессируются.
Баунов: Возвращаясь к первоначальному вопросу – я бы хотел отменить слово «любовь» в навязываемом нам контексте. Не то чтобы отменить, но значение его что ли поменять. Вот у греков было, как знает всякий гуманитарный студент, четыре слова для «любви». Нужно выбрать самое подходящее к жизни буквально животно-биологической, на своей территории. Это не та любовь, когда ты с самого утра, как только просыпаешься, несешь свое внутреннее знамя на воображаемый рейхстаг. А если не несешь, то ты, в общем, не любишь. Но я сейчас говорю о чувстве естественного комфорта в своей среде.

Мы все немножко млекопитающие, но отличающиеся, условно говоря, языком. Так вот язык метит нашу территорию. Зайчику неприятно на территории другого зайчика находиться. В среде своего языка находиться невероятно приятно. И хотя я знаю их несколько – и один, довольно экзотический, новогреческий, мне почти как родной после пяти лет в Греции, – мне приятней быть здесь, чем в Афинах. Но с языком все непросто. Вот смотрите: есть родина в виде Москвы и есть родина в виде города Краснокаменска.

И есть между ними Севилья. Из того что я сказал про язык, следует, что и в Москве, и в Краснокаменске мне должно житься легче и удобней, чем в Севилье. Однако я понимаю, что это не так и что Москва в качестве основного места жизни мне, наверное, больше подходит, чем Севилья. С другой стороны, Севилья наверняка больше родина для меня, чем Краснокаменск в Читинской области. Я там жить не пробовал и не собираюсь, – и родины я не найду, несмотря на то, что у тех людей одинаковый со мной культурный код и они тоже знают, кто такой Штирлиц. А в той же Севилье я, боюсь, любителей Штирлица не найду.

Порошин: А я знаю, почему Александру Баунову комфортней и родственней в Севилье, чем в Краснокаменске. Это совсем недавняя история. Все дело в том, что Александр Баунов может по утрам, выпив прекрасного кофе, выйти в Севилью, неспешно ее обойти, затем вернуться к своему компьютеру, зайти в фейсбук, написать там текст на прекраснейшем русском языке и там же прочитать разные русские буквы, приятные и отвратительные ему, буквы, рождающие в нем какой-то душевный отзыв. Это и есть его родина. Севилья без фейсбука, без русского языка – изгнание. А с фейсбуком любой город мира – уже нет. И мы знаем тысячу примеров, когда люди, сидя в каких-нибудь совсем не русских городах, являются абсолютно русскими. Например, блогер Андрей Мальгин.

Митрофанова: Какой блогер?

Порошин: Мальгин. Абсолютно русский человек, искренне ненавидящий Россию. При этом патриот куда больший, чем я или Саша.

Баунов: Он вообще не отходит от русской повестки. Что доказывает, что есть люди, которые ежедневно несут свое внутреннее знамя на рейхстаг, а есть люди, которые…
Порошин: Срывают его!
Баунов: Они в ежедневном режиме несут крест своей принадлежности к этой стране и к этому народу. И еще хотят, чтобы этот крест был замечен. А если креста не замечают, они очень обижаются: как это так, вы недосточно цените мой крест, мою принадлежность к этому ужасному месту.
Митрофанова: А вот интересно, люди в других странах собираются так же, как мы сейчас, и обсуждают, за что они родину свою любят? Я вот не могу себе представить, чтобы в Тоскане так было.
Порошин: В Тоскане это эксцентрично бы выглядело. А вот в городе Ливорно, который формально находится в Тоскане, но при этом совсем не тосканский, портовый, немножко маргинальный, гопнический…

Компаниец: И прокоммунистический.
Порошин: Мы любим футбол с Игорем и знаем, что там портреты Сталина на трибунах. И людей не судят за это. Там возможны такие разговоры: за что я ненавижу Италию? За то, что Берлускони, или за то, что фашизм до сих пор не преодолен и прет изо всех щелей? В Америке сто процентов такие разговоры есть, в Нью-Йорке – точно.

Сайфуллаева: Я, наверное, единственная, кто здесь вообще не русская.

Порошин: Могли бы и не говорить. Мы бы это не подчеркивали.

Сайфуллаева: Я имею в виду, что русской крови во мне нет. Я была рождена в Таджикистане, в Душанбе, и приехала в Россию в возрасте восьми лет. Советского Союза, можно сказать, не застала и в школу ходила уже в джинсовой юбке, а не с каким ни галстуком. Этнически я себя ассоциирую с той страной, в которой была рождена, и постоянно к этому отсылаю и пытаюсь как раз прекрасное увидеть там. Хотя если сравнивать уровни жизни в России и в Таджикистане, то Москва – это Тоскана относительно Душанбе.

Баунов: Родина оказалась просто хорошей метафорой.

Сайфуллаева: Я задумываюсь порой о том, что моя семья, находящаяся там, радуется победам моим здесь и как бы присваивает их себе. То есть они считают, что я таджикский режиссер. И я рада, что могу представлять свою родину здесь. В то же время себя лично я ассоциирую исключительно с Россией, потому что все корни мои личные, не семейные – находятся здесь. Несмотря на шаткую обстановку, идеи куда-то там переезжать у меня нет. Я понимаю, что в Европе нет ограничений по сыру, но это не является причиной задуматься о еще одном переезде. И хотя я всегда, возвращаясь из Европы, привожу запрещенку, во мне это вызывает только смех. По крайней мере я стараюсь так к этому относиться. Видимо, меня держит какая-то любовь к этому месту. И она точно не связана с государством. Я как та самая лягушечка на мху, и мох этот меня удерживает здесь гораздо сильнее, чем какое-то глобальное ощущение страны.

Порошин: Я прошу прощения, но это прекрасная история про величие русского мира. Это как если бы Нигина родилась в Пенджабе, уехала бы в Лондон и стала бы там режиссером. Как тот парень турецкий, знаменитый, самый главный немецкий режиссер сейчас – Фатих Акин. История про величие русского мира, про мощь его центра, который Нигину позвал. И Таджикистан, естественно, дико радуется за Нигину. Эта история про мощь империи.

Болтенко: Русский мир – это глупость какая-то, если честно, которую придумали политологи, которые так и не поняли, что выпускают атомную бомбу без управления. Глупо вообще отношения с родиной как-то определять. Ты можешь ее не любить, как можешь не общаться какое-то время с отцом или с мамой, но в конце концов понимаешь, что это находится в тебе и остается с тобой навсегда. Это не значит, что нужно взять хоругви, кресты и, громко крикнув: «Русский мир!», идти на войну. Ты можешь жить в любой стране мира. Это может быть страна, не совпадающая с местом твоего рождения, но от этого ты не станешь кем-то другим. Сейчас это вообще все условно – сел на самолет и полетел в другую страну. Никто же не удивляется, что Кристофер Нолан в LA живет и снимает картины про «Бэтмена».

Порошин: Самый бездарный режиссер мира.

Болтенко: Неважно. Кроме него там живет, уверен, пара людей, которых вы уважаете. Они там живут, потому что там сердце мировой киноиндустрии. Но через полгода они могут сесть в самолет и пожить полгода во Франции. Но от этого они не станут французами. Вот это мне кажется важным. И вторая вещь. Поскольку я прошел через «Евровидение», упоминаемое вами, и через Олимпиаду, также вами упоминаемую, скажу, что это не точные примеры. «Евровидение» – это просто большой музыкальный фестиваль, который не имеет отношения к патриотизму никакого. Например, в Англии над ним все стебутся страшно. И голосуют не за, а против.

Порошин: В России не стебутся совсем.

Болтенко: Да тоже, наверное, стебутся, но относятся к нему все же серьезней, чем следовало бы. Ситуация такова, что сейчас по большому счету нет границ. Все существует в объединенном интернетом пространстве. И строго говоря, вопрос национальной идентификации отпадает. Я горд тем, что я русский, и хочу, чтобы мой сын тоже был русский. Потому что это круто. Даже если я буду жить в Америке, я все равно останусь русским, потому что, возвращаясь к первому пункту, нельзя не любить родину. Можно быть не согласным с политикой и мнением каких-то нанятых государством начальников, можно не любить то, что происходит сейчас в обществе. Нам еще сложнее любить родину, потому что здесь порою холодно, грязно, социально неудобно. В любой другой стране – ну в той, где тепло, – комфортней жить. В той же Америке вся жизнь построена так, что человек не тратит время на херню, а эффективно его проводит.

Баунов: А согласно некоторым современным европейским философам Америка только тем и занимается, что херней.

Болтенко: Так обычно говорят люди, рассуждающие об Америке сидя в России.

Баунов: Да нет, я же говорю – европейские философы.

Болтенко: Мне кажется, в словосочетании «европейские философы» и заключен ответ. В действительности время в Америке тратится более эффективно, чем в Москве.
Баунов: Может, потому что у них отпуск две недели, а у нас двадцать восемь дней?

Болтенко: Там в шесть утра уже все на работе. Значительная часть церемонии открытия Олимпиады в Сочи была придумана в Нью-Йорке. Я встретился с колоссальным количеством людей и решил все вопросы в самый короткий срок. В Москве сегодня у меня было три встречи: две малоэффективные и одна приятная, как у нас сейчас с вами. Полдня я провел в пробках и ничего не решил. В Америке такое невозможно. Во-первых, потому что глупо, во-вторых, неправильно. Знаете, модная сейчас тема про то, что в этой стране… Да просто лень, неумение работать и массовое рассуждение в том числе, к сожалению, и про русский мир. И нет тут никаких особенных иллюзий – надо просто работать.

Компаниец: Вы делали открытие Олимпиады. В тот момент мы все родину очень любили. Какая была гордость!

Болтенко: Самое страшное, что вы любили в тот момент все то, что вы и так прекрасно знали. Там не было ничего нового. Не было написано ни одной оригинальной музыки, все художественные и литературные адреса тоже известны. За те три года, что я работал над Олимпиадой, я освежил в голове школьную программу, посмотрел кучу советских фильмов, постоянно слушал русскую классическую музыку. Для меня основной был вывод, когда я все это просмотрел, прослушал, пропустил через себя, что есть тысячи причин гордиться тем, что ты русский. Даже имея какое-то дополнительное гражданство, даже не живя в России. И все, что касается сиюминутной неурядицы – любишь или не любишь Путина, особенно в связи со страшной ситуацией на Украине, – не должно влиять на твои системообразующие отношения со страной, которая внутри тебя. Я люблю Россию. Но только не говорю об этом громко. Потому что иногда это выглядит как какой-то фашизм или идиотизм. Я люблю родину, даже несмотря на то, что в принципе хотел бы жить и работать там, где мне удобно.

Компаниец: А вам удобно здесь?

Болтенко: В России до недавнего времени можно было сделать совершенно невероятные вещи с пониманием того, что есть люди, которым это интересно.

Сайфуллаева: Я, конечно, навру, если скажу, что мне не хотелось бы попробовать с иностранной командой сделать фильм. Но у нас в этом смысле выбора нет. Более того, сейчас просто невозможно никуда поехать снимать – по экономическим причинам.

Болтенко: Но предложат вам завтра в LA снимать – и поедете. Но от этого не перестанете быть человеком, который родился в своей стране и который говорит по-русски. Мой приятель Денис Симачев однажды сказал очень правильную вещь. Он признался: «Я честно люблю школьную форму». Я-то свою сжег сразу после окончания школы, я ненавидел Советский Союз. Денис, когда про форму так сказал, имел в виду, что он не старается делать из себя человека западного, а просто любит то, что любит. Он говорил: «Я советский человек и люблю в себе все эти советские комплексы, и еще на этом деньги зарабатываю». А вот Дима Черняков, мой товарищ, во все свои работы ключевые, западные, такого русского зверя заносит. И это круто, потому что это отличает его от всех остальных. И Дима Черняков сейчас – самый популярный оперный режиссер в мире. Он поставил с большим успехом «Князя Игоря» в прошлом году. Я его встретил случайно, и он сказал, что расписан до 2020-го. Он сейчас реально самый дорогой, самый популярный режиссер в мире, и по каждой его работе можно безошибочно определить, что автор русский. Черняков в себе это культивирует. Но при этом самые крутые его работы, например «Китежград» («Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии» Н.А. Римского-Корсакова. – Прим. Port) – это дико модно, современно, ярко смотрится.

Митрофанова: Кого ты оправдываешь, Андрей?

Болтенко: Никого. Я вообще о другом. Вот, к примеру, Жора Цыпин – художник, с которым мы делали вместе Олимпиаду. Он с 1979 года живет в Нью-Йорке. Он американский гражданин. В Лондоне на Олимпиаде он вставал под американский гимн и не встал под русский. Однако до конца своей жизни он останется русским художником, потому что в каждой своей работе, даже на церемонии MTV, он все равно башню Татлина женит на статуе Свободы. И это правильно, потому что вообще-то быть русским – это не только приятно, но и выгодно, в творческом смысле. Мне кажется, что и Звягинцев тот же самый может, конечно, поехать в LA и снимать там по-голливудски, но тогда не будет у него такого успеха. Знаете, у меня есть история: давно, еще подростком, я попал на экскурсию по студии Burbank. И вот мы идем, проходим отсек, где стоят машины. И я вижу машины из «Танго и Кэш», который, как известно, снимал Кончаловский со Сталлоне в главной роли. Я говорю гиду: смотрите, вот же машины из «Танго и Кэш», который русский режиссер снимал. А гид такой: «Да? Чего-то не припомню». Идем дальше, и вдруг он останавливается и говорит: «А знаете, был у нас как-то режиссер русский – такая личность, просто феномен: и приятный, и талантливый, и с юмором, ну просто потрясающий». И всю дорогу он не мог вспомнить имя. А потом, прощаясь уже, сказал: «Ну он еще фильм снимал – Black Eyes». Я ему: «Так это ж ”Очи черные“! Никита Михалков!». Вот так-то. Когда играешь по их правилам, не сохраняя национальной идентификации, то теряешь для них интерес.

Сайфуллаева: Я заметила на себе такой психологический момент. Сейчас такое напряженное состояние у активной гражданской части общества: чувство оппозиции растет в тебе каждый день и появляется четкое представление, за что ты и против чего. Но в связи с фильмом («Как меня зовут» вышел в 2014 году и получил на «Кинотавре» специальный диплом жюри. – Прим. Port) я начала много ездить в европейские страны и города. Я всегда знала, что еду туда, где все настроены отрицательно, и всегда мне было немножко неудобно за то, что я еду в страну, где все знают, что мы агрессоры. Но через некоторое время их активная позиция против стала вызывать во мне чувство сопротивления. Один на один с собой я начала находить оправдания каким-то вещам, происходящим у нас в стране, и какие-то схожие примеры в историях других стран. Парадоксальным образом им удалось вызвать во мне какие-то оправдания родине. Это было интересно в себе заметить. Как ты заболеваешь, оказавшись в тылу врага – слово чудовищное, способное испортить любую речь, – квасным патриотизмом.

Баунов: Вот так и Гоголь, будучи в Италии, православие полюбил. Одной из черт любви к родине, обратной стороной которой есть стыд за родину и несение креста российского гражданства, является представление о том, что какие-то наши черты уникальны. В частности, постимперская ностальгия. У португальцев есть понятие «атлантическая цивилизация» – о том, что Португалия никакая на фиг не Европа, что португальцы построили атлантический мир по обе стороны великого океана и своим небольшим языком заразили полмира, и что давно пора оторваться от этой Европы и зажить собственной жизнью. В 1970-е особенно это было популярно. А есть писатель Жозе Сарамаго, который говорил, что Португалия – это историческая ошибка, что, собственно, в войне за какое-нибудь испанское наследство карта Иберийского полуострова могла разложиться иначе, и не было бы никакой Португалии, а была бы Каталония. Сарамаго предположил, что никакого смысла в существовании Португалии нет, и его, конечно, считали национал-предателем.

Порошин: Не надо лекции по истории – я проще хотел сказать. Та любовь к родине, которой сто пятьдесят лет, уже уходит из Европы, а мы все продолжаем ее переживать и пережевывать.

Болтенко: В Америке вешают флаги на домах.

Порошин: Особенно в нью-йоркских кафе! Особенно тот парень, который мне говорил: «52% за него проголосовали! – имея в виду Джорджа Буша. – Не хочу иметь никакого отношения к этой стране». Мне кажется, американцы сегодня невероятно русская, невероятно рефлексирующая нация, уставшая от своего имперского влияния и, подобно позднему Риму, обратившаяся к искусству. Американцы сейчас гораздо более совестливый народ, чем кто-либо. Как раньше говорили про русских: народ, может, не богатый, но совестливый. Все американские сериалы – о том, что государство мразь и готовит подкоп под человека, и маленький человек с ним борется.

Баунов: Сплошной «Левиафан».

Порошин: Только в тысячу раз лучше сделанный.

Болтенко: Можно любить страну и быть очень критичным по отношению к тому, что происходит в ней. Критицизм рождает справедливость. Понимаете, я всегда занимался вещами, которые должны были вызывать некое массовое внимание аудитории. И знаете, нет ничего хуже российской критики. И вообще сложно заслужить похвалу в своем отечестве. Вы знаете, что значит делать Олимпиаду? Три года ты делаешь нечто, о чем не можешь рассказать даже родителям. Три года – это целая жизнь. За это время устаревает не только идея – люди уходят из профессии! Было страшно, что мы делаем презентацию, которую никто не поймет. Страшно было, что все скажут: да вы что, охерели что ли, какая это Россия?