Актриса Анна Шепелева, Оренбург

Для меня дом – это, с одной стороны, что-то очень конкретное, с другой – я с детства все время путалась, где именно он находится. Наверное, все дело в моих бабушках. Меня, как любого советского ребенка, все время к ним отправляли. Одна моя бабушка жила в Крыму – вы представляете, насколько это круто было с точки зрения детсадовского ребенка? Я уезжала к ней, как только в Крыму начинался сезон, а возвращалась не раньше октября. Потом мне еще больше повезло: когда я была в третьем классе, эта бабушка совершила скачок и переехала в Германию. И опять получалось, что я самая крутышка: каждый год где-нибудь 20 мая, когда остальные дети еще дописывали контрольные, меня отправляли к ней в Штутгарт.Когда мы первый раз с бабушкой летели в Германию, рейс очень сильно задержали. В Оренбурге совсем крошечный аэропорт, а мы летели какой-то немецкой авиакомпанией, и когда стало понятно, что вылет задерживается надолго, нам в качестве компенсации стали расставлять фанту, кока-колу, шоколадки, дарили детям очень красивые пеналы; и можно было ходить, брать, не допивать, брать еще. И я тогда решила, что если так все классно, значит, мы уже за границей, я даже бабушку спросила: «Бабулечка, мы что, уже прилетели?» А Штутгарт – очень красивый город, там все по-другому, но на детей вообще трудно произвести впечатление – мне тогда казалось, что так все и должно быть. Потом уже я поняла: мне страшно повезло, тогда никто особенно не ездил путешествовать, вот и родители мои совсем не ездили.[/one_half]

У нас довольно долго не было телефона, звонить нужно было с улицы – у подъезда стояли два таксофона. И однажды мне мама сказала пойти позвонить тете. Это были 90-е, и пока я звонила из будки, к кому-то в соседний подъезд приехал ОМОН. Настоящий, с автоматами, в масках. Не знаю, что конкретно там была за история, но они выпрыгивают, начинают всех заламывать прямо во дворе перед окнами. И я помню, как не могу выйти из этого таксофона, потому что вокруг люди в брониках, черных масках и с автоматами. И мама за мной не может спуститься, потому что подъезд закрыли. И я хорошо помню, какое классное чувство было: с одной стороны, очень страшно и вообще непонятно, что происходит, а с другой – тогда мне, наверное, в первый раз показалось, что я снимаюсь в кино. Потому что я не знала, что еще придумать, как себя уговорить, чтобы не разрыдаться в этой телефонной будке.

Мама в какой-то момент решила, что мне надо получать, как она говорила, классическое дворянское воспитание, и меня отдали в театральную студию. На самом деле, как я теперь понимаю, задача была – чтобы я особо не шлялась. И я училась играть на пианино, танцы, хор, сольфеджио – такие практические курсы благородных девиц. Когда я потом в Москве поступала в институт, то пела песню, которую написала наш педагог из театральной студии. И на самых первых пробах (собственно, на пробах «Школы» Валерии Гай Германики) тоже. Помню, все сидят, Лера, остальные, еще какая-то передача, «Детали» или «Истории в деталях» – они параллельно снимали программу, как артисты ходят на пробы. Ходят, светят. Господи, а мне было так страшно! И я сказала: «Простите, можно я сперва спою?» И я пела песню, которую напевал мой педагог. Про кота-бандюгу.[/one_half] [one_half]В Оренбурге в 90-е было не очень хорошо с кинотеатрами, наверное, поэтому я точно помню первый или один из первых фильмов, который увидела в кино. Я совсем маленькая была, училась в театральной студии, и нас педагоги собрали и повели в какой-то ужасно неудобный холодный зал на закрытый показ – на фильм «Помни имя свое» с Касаткиной, про войну и концлагеря. Я на самом деле не очень понимаю, как так получилось, что я уехала в Москву учиться. Вроде я уговорила маму съездить со мной, чтобы я попробовалась. Я ее недолго уговаривала – мне, как ни странно, вообще все разрешали.

Это как-то само собой вышло: в таком возрасте вообще все происходит само собой, ты на самом деле не принимаешь никаких решений, просто несет по течению – хорошо, если в правильном направлении. Впрочем, один сознательный важный шаг я все-таки сделала: написала письмо и разослала во все тетральные институты – что нужно для поступления к вам и так далее. У меня в то время не было компьютера, поэтому я распечатала все в школе, в каждое письмо вложила конверт с маркой и обратным адресом и бросила их в почтовый ящик. И когда начали приходить ответы – не помню, в каком порядке, но ответили почти все, – это был мой первый большой успех.

Если честно, никто особо не верил, что я поступлю: все думали, ну съездит ребенок в Москву и вернется. И когда я сказала одноклассникам, что не приду на последний звонок, не буду читать там стихи и так далее, потому что у меня в Москве прослушивания, все решили, что я выдумываю. Сидя дома я нафантазировала себе бог знает чего про то, как буду поступать. Мне казалось, я зайду одна, выйду на сцену, скажу пару слов и все бросятся мне в ноги со словами: «Барышня, где же вы были все эти годы?». На первом прослушивании в Щепке на сцене кроме меня сидело сто человек, светили софиты. И я помню, как стою, рассказываю какую-то дико смешную историю про деда, который посадил редьку; рассказываю и плачу, вот прям реву, потому что не понимаю, за что мне все это и почему со мной так поступили. И я, конечно, не прошла даже первый этап. Но на следующий день было прослушивание в Щукинском. И там я уже собралась. Это чудо, что так все получилось, потому что через год я бы уже никуда не поехала. Дважды такой шаг не делается.[/one_half]