Рем Колхас на крыше здания ОМА в Роттердаме
Ранним не очень погожим голландским утром Рем Колхас паркует свой черный BMW 1998 года выпуска на набережной одного из амстердамских каналов. Это не гоночная машина в полном смысле слова, а «спортивная» модель из тех, что обычно любят рисовать дети. Через минуту он уже сидит за внушительным рабочим столом. Впереди обычный рабочий день, хотя проводит он его не в своем роттердамском офисе. Сегодня у него несколько встреч в Амстердаме – иногда он переносит работу сюда, так время распределяется эффективнее. Однако сегодня перед ним на целых полчаса возникает журналист, который говорит малоприятные вещи.
«Каждый, при ком я упоминаю ваше имя, реагирует одинаково: ”Неприятный человек этот Колхас, да?“»
Прежде чем я успеваю закончить фразу, Колхас откидывается назад и отодвигается от компьютера. Покачиваясь взад и вперед, он кивает: «Ну да, это бывает, да».
Ему, похоже, немного неловко.
Снаружи его ждут ассистенты, клиенты, звонки по поводу многомиллионных проектов на разных континентах, но здесь его лысая голова кажется такой беззащитной… Можно ли сказать про мужчину ростом 1 м 80 см, что он похож на маленькую раненую птичку? Но сегодня от него больше ничего не добиться. Этот разговор окончен.
Я попросил помощника Рема Стефана Петерманна объяснить мне, что это было.
«У Рема сильный характер. Не буду отрицать», – отвечает он.
Вопрос: «А когда и на что он злится?» Ответ: «Только по поводу работы. Когда люди плохо готовы к работе». Вопрос: «А разве есть те, кто умудряется халтурить, работая с Ремом Колхасом?» Ответ: «Ему требуется нужная информация в нужное время. Если кто-то говорит, что что-то пока не получилось, это значит, что человек не слишком-то и старался».
Петерманн также признается, что иногда приходит на помощь, «когда Рем и его команда не очень хорошо понимают друг друга». Это звучит как эвфемизм. Ассистент Стефан Петерманн – дружелюбный умный парень из Лимбурга, самой южной части Нидерландов. Он отвечает за AMO – исследовательский отдел архитектурного бюро Рема Колхаса OMA.
Еще одно осеннее утро. Мы с Колхасом и Петерманном пьем кофе в одном амстердамском брассери. Петерманн и я берем по круассану, а Колхас ограничивается капучино. Он держит руки в карманах своего длинного пальто. С утра он уже успел поплавать. Он спрашивает, не мог бы я воздержаться от юмора в своей статье о нем. И признается:
«Ненавижу быть архитектором. Я на самом деле ненавижу архитекторов как таковых»
Он говорит «быть архитектором», но все еще хуже: он звездный архитектор. Он член элитного батальона знаменитых архитекторов, которые возводят мгновенно становящиеся культовыми здания по всему миру, как будто втыкая павлиньи перья в свой победный плюмаж.
Прославившие его проекты составляют длинный список: штаб-квартира китайского телевидения CCTV в Пекине, выставочный зал Kunsthal в Роттердаме, посольство Нидерландов в Берлине, биржа в Шеньчжене, публичная библиотека Сиэтла, а недавно к списку добавился небоскреб De Rotterdam – самое большое здание в Нидерландах (Рем ненавидит определение «самый большой»). Не может не вызывать улыбку и то, как часто о Колхасе говорят как о человеке загадочном, «трудолюбивом монахе», постоянно занятом, всегда в окружении власть имущих и модных брендов, визионере, парящем над землей (в самолете) или проносящемся по ней (в своей ретро-BMW), всегда погруженном в работу, неизменно демонстрирующем высочайший уровень профессионализма.
И вот этот человек сидит напротив меня. Не знаю, почему, но я вдруг спрашиваю у него, всегда ли он говорит точно и по существу. Он отвечает, озорно улыбаясь Петерманну: «Не всегда. Бывает, мы едем куда-то в машине и треплемся, постоянно перескакивая с одной мысли на другую». Беседа с Ремом строится так: вы задаете вопрос, а ответ может быть двух видов. Первый довольно точно отвечает на поставленный вопрос, но при этом вам кажется, что до такого ответа вы могли бы и сами додуматься или, не поленись подготовиться к интервью получше, найти интересующую информацию, а не занимать его бесценное время. Второй сценарий более захватывающий: вместо того чтобы дать конкретный ответ, Рем предлагает вам ассоциации. Например, вопрос: «Каковы, по вашему, последствия финансового кризиса?». «В мире не осталось великих историй, поэтому невозможно сосредоточиться на великих историях других.
На первый план выходят свои желания, а не реализация желаний других. Мы могли бы быть сказочно богаты, если бы строили исключительно бутики Louis Vuitton. Четверть века рыночной экономики вынудили нас сконцентрироваться на частных проектах, а не на государственных.
«Времена, когда архитекторы претворяли в жизнь благие намерения правительств, прошли. У правительств не осталось никаких идеалов»
17 ноября Рему Колхасу исполнилось 70 лет
Иногда мысли Колхаса движутся в противоположных направлениях. Он может заявить, что кризис – вдохновляющее время, а вслед за этим мрачно отметить: «Когда видишь, как мы стараемся вернуться на исходные точки, понимаешь, что на самом деле ничего не изменилось. Я постоянно слышу, что все будет хорошо, лишь стоит нам вернуться к тому, на чем мы остановились, когда наступил кризис». Излюбленные слова Колхаса: «предположение», «интуиция», «артикулировать», «концентрация», «ситуация». Ему удается молниеносно заставить вас почувствовать себя идиотом, постоянно перебивая свое повествование дополнительными вопросами-тестами: «Вы ведь его знаете?», «Вы это читали?», «Знаете, с чего все это началось?» или даже: «Вы говорите по-итальянски?».
Трудно представить более непохожих людей, чем холеный Колхас, напряженный как струна, и рядом с ним полноватый Стефан Петерманн, усыпающий свой свитер крошками круассана. Колхас окружает себя дружелюбными и скромными людьми. Когда в прошлом году он получал награду от голландского правительства, можно было увидеть круг его друзей и знакомых – они все пришли на церемонию в Rijksmuseum. Всем этим людям около 50, они со вкусом одеты, без кричащих цветов или броских украшений, максимум – абстрактная брошка или очки в строгой оправе. Но c какой любовью они улыбаются, когда немного неловкий и волнующийся Колхас поднимается на сцену! Они переглядываются, как бы говоря: «О, это наш Рем», и кивают, когда лауреат произносит свою исполненную скромности речь. Вряд ли друзья смотрят так на человека, который и вправду такая сволочь, как о нем говорят, верно?
Американский студент выпаливает мне четыре слова: «Пятый этаж. Немедленно. Рем». Он хватает свой молескин и бежит за другими студентами. Петерманн и я, еле поспевая за ними, мчимся по лестницам. Приближается Рем.
Мы в Роттердаме внутри бетонного колосса, в котором размещается архитектурное бюро Колхаса OMA (Office for Metropolitan Architecture). Организация пространства поражает своей энергономичностью. Множество пустых помещений, где за секунды могут организоваться команды сотрудников, как только поступает новое задание. Пустые полы и подоконники, несколько островков, составленных из сгрудившихся рабочих столов в океанах незанятого пространства. Другие этажи под завязку забиты продюсерами, дизайнерами, компьютерами и архитектурными моделями. В офисах OMA, рассредоточенных по всему миру (Колхас открыл филиалы своего бюро в Роттердаме, Нью-Йорке, Пекине, Гонконге и Дохе, что в Катаре), работают в общей сложности от 250 до 270 человек. Время от времени мимо нас проходит сын Колхаса Томас, который снимает документальный фильм о своем отце. Дочь Рема Чарли – социолог и фотограф, Рем пригласил в свою команду многих ее лондонских друзей и знакомых.
Студенты Гарварда все утро тусовались на огромном пустом этаже – в эдакой бетонной тундре. Одеты модно, типичные образчики современного homo sapiens. Рядом с ними валяются распечатки с текстами и картинками. Они работают над большой монографией о 15 важнейших архитектурных элементах: стене, дверях, крыше, туалете и т.д. Колхас – куратор Венецианской архитектурной биеннале этого года, тема которой – Fundamentals («Основы»), и это дополнительный фактор к тому, что фанаты архитектуры по всему миру затаивают дыхание, если им выпадает шанс увидеть его вблизи.
И вот появляется он. Что делать? Студенты в замешательстве. Стоит ли им подождать его или нужно продолжать работу? Решают, что лучше будет, если войдя, Рем увидит их за работой. Человеческий силуэт пересекает бетонную пустыню… Да, это Рем. Он идет один, без ассистентов и помощников. Мягкий свитер, брюки, ботинки-челси – похож на актера, пришедшего на съемочную площадку.
Он делает студентам жест, чтобы они продолжали работу, и все понимают, что Рем Колхас только что ушел с важного совещания и что в кармане у него вибрирует еще более важными пропущенными звонками телефон. Он крепко обхватывает себя руками и наклоняет голову. Я вижу, как многие отводят взгляд. Все заняты тем, что стараются не смотреть на него, на Рема. Внезапно всех наполняет тревога: «А что, если из их затеи ничего не получится?». Одна из студенток объясняет суть своего проекта на американском английском, типичном для девушек ее возраста: «Это, типа, о самой идее туалета». Ее однокурсники внимают с предельной серьезностью. Она поворачивается к Рему: «Мы обсуждали использование экскрементов, но не уверены, стоит ли писать об этом в книге…» Он перебивает: «Вы тратите время, объясняя мне то, что вы НЕ собираетесь делать в своем проекте». Она бормочет что-то невнятное и показывает на распечатанный PDF. «Я не совсем уверена, почему это здесь, но, наверное… потому что это архитектура».
Нет ничего хуже повисшего молчания. Чувствуется, что Рем не удовлетворен услышанным, но пока он никак не выразил своего недовольства. Он листает папки с распечатками, слушая студентов. И затем говорит: «Из этих материалов я не могу составить никакого представления о том, как люди справляют большую нужду в Китае или Африке». И добавляет: «Не могли бы вы показать мне какой-нибудь отрывок текста, который вы написали самостоятельно?». Обращаясь к другим: «Тут столько путаного и неясного. Кому-то нужно взять на себя ответственность».
Студенты покрываются красными пятнами. Один из них, с аккуратно подстриженной бородой, пытается исправить положение, показывая Рему свою работу, и слышит в ответ: «Это и есть набросок или ваша лучшая попытка его сделать?». Оба ответа кажутся заранее провальными. «По мне так это попросту ужасно. Тут напрочь отсутствует смысл».
И еще: «Мне не нужно, чтобы вы вежливо отвечали на мои вопросы, я от вас не этого жду».
И внезапно: «Перестаньте конспектировать! Меня это жутко нервирует!» В страхе я захлопываю компьютер, но он, вероятно, обращался только к студентам. Затем он объясняет им, что следует быть гораздо смелее: «Не нужно банальной исторической дидактики, ваш проект должен стать эдакой бомбой с часовым механизмом: тик-так, тик-так».
Если Рем и чудовище, то справедливости ради отмечу, что разнос студентам был вполне справедлив: их тексты и правда поверхностны и простоваты. И вдруг он делает что-то очень милое: подходит к девушке, на которую обрушилась львиная доля его критики, и говорит проникновенно: «Вы же понимаете, что я абсолютно не имел в виду ничего личного, да?». Ей, кажется, совсем не обидно. Кстати, все это время Петерманн стоял тут же со своим очаровательным малышом на руках.
Рем уходит. Я и Петерманн с младенцем на руках торопимся за ним. Когда мы выходим из лифта, вокруг Рема моментально собирается толпа из ассистентов и секретарей. Я чувствую себя внутри американского телесериала о юриспруденции или политике, в котором герои ведут все важные разговоры, стремительно перемещаясь по пространству офиса. Зрачки Рема расширены, кажется, что он стал еще выше и способен пропустить через себя сотни дел чрезвычайной важности, которые наваливают на него сейчас все эти люди.
Внезапно его пронзительный взгляд останавливается на мне, и его глаза как будто говорят: «Ну а теперь вы спросите меня о чем-то по-настоящему стоящем, как это делают лучше журналисты». «Гммм…»
«Я не знаю, что мы сейчас должны делать… А вы что бы хотели?»
Черт возьми, я что, действительно сказал это? Я просто хочу ходить рядом и наблюдать за ним. Он поворачивается к Петерманну: Стефан, как тебе кажется, куда нам двигаться?» «Дальше видно будет», – говорит Петерманн. Я пропустил подачу и удачный момент. Рем поворачивается и исчезает в толпе новых людей в глубине комнат для совещаний со стеклянными стенами.
Я опять в машине рядом с Петерманном и его сыном в специальной корзинке. Говорю: «Как можно не терять концентрации так долго?» Такая психологическая способность обычно связана с компульсивным поведением, даже аутизмом. У Петерманна нет прямого ответа. «Ну, конечно, он занимается плаванием, – говорит он. – Каждый день. И он любит каждый раз останавливаться в одном и том же отеле, и желательно, чтобы в аэропорт его отвозил один и тот же водитель».
Но тогда все мужчины – компульсивные идиоты. Хотя это предположение явно не так далеко от действительности.
Петерманн признается, что в Реме есть кое-что странноватое. Каждый раз, когда они приходят на вечеринку или какое-то светское сборище и знакомятся с новыми людьми, часто эти люди рассказывают Рему всю свою жизнь. Или по крайней мере поверяют ему разнообразные личные истории или острые переживания вроде недавней неожиданной смерти отца или чего-то в этом роде. Возможно ли, что это влияние его славы? Какие свойства Рема побуждают людей так ему раскрываться? Петерманн не нашел ответа на этот вопрос.
Более продолжительные разговоры с Колхасом, как оказалось, вести совсем непросто. В настоящее время он перемещается между Китаем, Ближним Востоком, Англией и Германией. Я получаю приглашение на ужин в ресторане Lux накануне открытия небоскреба De Rotterdam. Великолепно. Отличная возможность послушать Рема, может быть, за бокалом вина и лазаньей он расслабится, станет более открытым. Но явившись в ресторан, я обнаруживаю там добрую сотню других журналистов и знакомых. Я разочарован. Меня встречает молодая девушка, передает меня из рук в руки женщине – организатору ужина, затем к нам подходит пресс-секретарь и признается, что ему очень понравилась моя статья о Реме. Я сообщаю, что вообще-то пока не написал никакой статьи. В ресторане отличная расслабленная атмосфера. Но Рема здесь нет. Да, он был, но после первого блюда уехал.
В этой среде Рем слывет легендой. Знакомый журналист, пишущий об архитектуре, рассказывает мне, как хорошо Рему удается расположить к себе людей, создать ощущение близости. Ну вот как сейчас, пригласив нас в свой любимый ресторан. Я говорю, что Рем кажется мне человеком довольно приземленным, не витающим в облаках, и рассказываю, как ненавидит Колхас само определение «звездного архитектора». Почему же, недоумевает журналист, если Рем и в самом деле такой приземленный, он заявил в одном из недавних интервью, что его любимое рабочее место – 1A в бизнес-классе «Боинга» «Люфтганзы»?
На дворе 2014 год, и эпоха больших денег закончена. Кризис повлек за собой хаос, и немногие оставшиеся в профессии архитекторы занимаются тем, что проектируют частные дома, реконструируют старые офисные помещения и фабрики, превращая их в отели или квартиры. Вся остальная их деятельность лежит в сфере охраны памятников исторического и культурного наследия. В распоряжении городских властей находится единственный источник заработка – земля. Они сдают ее в аренду компаниям и девелоперам, которые строят на ней всякую ерунду и при этом предпочитают обходиться без помощи профессиональных архитекторов. Сборная солянка из стеклянных фасадов, бараков, сараев, чудовищных промышленных зон и неудавшихся офисных парков бесцеремонно вторгается в пейзаж, отравляя виды на красоты природы.
Что нам остается? Можно ли говорить о существовании контрдвижения, выходящего за рамки некого сообщества местных жителей, сопротивляющихся происходящему? Существуют ли архитекторы, задумывающиеся о создании более гармоничной среды? Все эти вопросы более чем оправданы, потому что на сегодняшний день мы окружены визуальным мусором.
Мне опять нужен Рем. Он – главный свидетель по описанному делу, ведь он «звездный архитектор», то есть человек, работающий на неолиберальный капитализм с его бессовестным и социально безответственным зарабатыванием денег.
Все это довольно трагично. В лекциях и книгах Рема на переднем плане всегда стоит сообщество. Я вижу это и в его текстах, и в его работе в Гарварде, и в проекте, сделанном им для Евросоюза, и в его исследовании нигерийского Лагоса, и в фантасмагорическом проекте для Манхэттена. Неслучайно уже в самом начале карьеры Рема интересовали русский конструктивизм и авангард. Мне кажется, можно говорить об одной теме, которая красной нитью проходит сквозь книги, лекции и дизайнерские проекты Рема: его преданность идеалам общественного блага, коллективности, общинности.
И вот открытие небоскреба De Rotterdam, и мы вновь наблюдаем нашествие журналистов, клиентов, почетных гостей и пиарщиц всей мастей. Огромный зал празднично украшен, и некоторые гости посчитали нужным нарядиться по такому случаю (гости, но не журналисты). Появляется Рем, на нем все то же длинное пальто. Он дружески похлопывает по плечам мужчин в блестящих костюмах, кого-то берет за локоть, кому-то жмет руку: альфа-самцы признают верховного альфа-самца. Человек, рядом с которым Рем наконец останавливается, сияет так, как будто только что выиграл в лотерею.
Я вижу, что Колхас стоит, обхватив себя руками, как бы обнимая и раскачивая самого себя. Рука дотрагивается до лица, гладит лицо снова и снова. Он наклоняется над высоким столом рядом с журналистом, записывающим его слова. Вокруг них в кружок собираются люди и наблюдают за происходящим, как будто это какой-то художественный перформанс.
Церемониальная речь начинается с пронзительного визга неисправного микрофона. Рем в смятении зажимает уши руками и делает шаг назад. На сцене он предпочитает отступить в самую глубину. Ассистенты раздают книги. Рем, кажется, единственный человек в зале, кого по-настоящему интересует их содержание, он перелистывает страницы. Я выхожу наружу. Мне немного обидно, что не удалось поговорить с Ремом. Но он замечает меня, отходит от французской съемочной группы и буквально обволакивает меня вниманием. Он спрашивает, с какой стороны я подошел к зданию, со стороны моста? Оттуда лучший вид. Не хочу ли я как-нибудь вместе там прогуляться? Рем предлагает подбросить меня до Роттердама. Вдвоем в машине у нас будет возможность спокойно поговорить без посторонних. Это можно устроить в четверг на следующей неделе. В приподнятом настроении я покидаю здание. Какой удивительный, волшебный, прекрасный человек. В следующую среду я пытаюсь узнать у Петерманна, в котором часу мы отправляемся. В ответ я слышу: «А Рем сейчас в Монако, а в четверг он будет в Милане».
Таких отмененных встреч было еще множество, и вот наконец я рядом с ним в машине. На заднем сиденье. Впереди Петерманн и водитель. Мы проносимся по просторам Нидерландов, и нашим взглядам открывается разнообразное уродство: промышленные зоны и бизнес-парки.
Я спрашиваю Рема, может ли он что-то сделать по этому поводу? Петерманн уже успел побывать на сельскохозяйственной ярмарке в Германии и исколесил на своем велосипеде всю Cеверную Голландию, стучался в двери к жителям и собирал информацию об этой, сельской части страны.
Однако Рем отвечает: «Забавно, но любое взаимодействие с правительством для меня – это каменный век. В 1980-х я разработал проект джентрификации одного из районов-гетто Амстердама, Байлмера (правительство отклонило мои предложения). Я делал проекты для Евросоюза и даже придумывал что-то совсем утопическое: аэропорты в океане, люди расселены на узкой полоске суши вдоль границы, а основная часть земли оставлена незаселенной и зеленой. Правы те, кто говорит, что правительства самоустранились от решения этих проблем».
После открытия De Rotterdam в прессе появляются первые рецензии. Испанцы называют новое детище Рема «Вертикальным мастодонтом Колхаса» (El mastodonte vertical de Koolhaas). Рем живо реагирует на статьи. Плохо ли, хорошо ли, но журналисты пишут о самом крупном здании в Нидерландах.
А британская газета The Guardian опубликовала негативную рецензию на De Rotterdam. По словам обозревателя газеты, новый проект Колхаса напоминает «фантастические декорации к пьесе о финансовом капитале» или «Башни-близнецы, кое-как воскрешенные Франкенштейном».
Вопрос: «Что вы чувствовали, прочитав статью в The Guardian?» Ответ: «Ну, у архитектуры есть странное свойство: она должна ”настояться“, ”дойти“, а для этого нужно время. Так что во времена кризиса может показаться, что не очень уместно строить что-то масштабное. Но в долгосрочной перспективе, мне кажется, это здание наконец-то реализует важную задачу: инкорпорировать эту часть острова в городское пространство. Более того, я приветствую подобного рода критику. Каждая хорошо написанная статья, не важно, насколько глумливая и критическая по отношению к тому, что я делаю, – это ценное приобретение». Вопрос: «Вы что, буддист? Вы совсем никогда не злитесь и не раздражаетесь?» Ответ: «Нет, редко. Я не из тех, кто говорит, что никогда не читает критику. Я читаю ее внимательно».
Конечно, он провоцирует критику. Его собственные тексты зачастую написаны языком манифестов, отсылающих к художественным течениям времен авангарда. Это язык, переполненный амбициозными
планами, смелыми утверждениями, метафорами, лаконичными выжимками о духе времени, приправленный несколько навязчивой страстью автора к парадоксам.
«У свалки нет автора, однако это пространство на удивление авторитарно». «Прогресса не существует. Культуру бесконечно сносит в сторону с ее курса, как краба, принявшего LSD». «Шопинг можно назвать последней оставшейся в природе формой человеческой деятельности».
«Я сделал столько заявлений, что у вас всегда найдется, чем в меня запустить из моих собственных высказываний»
Рем Колхас любит мистифицировать и не торопится показать свое истинное лицо. Во время публичных лекций и выступлений он иногда намеренно выходит из круга рампы или прожектора. Это выглядит хорошо продуманным жестом. Его чутье к метафорическому и символическому сделало его проекты поистине легендарными (небольшой наклон, разница в пропорциях, круглые небоскребы и т.д.). Он любит провоцировать трения, любит неправильности, любит вызывать на себя огонь критики. Можно сказать, что его работы вырастают из той же точки, что и его чувство юмора: точки, в которой нормальное течение событий не совпадает с тем опытом и чувствованием, которые могут дать те же вещи. В этой точке, например, сталкиваются две культуры. Один из вопросов, над разрешением которого он сейчас работает, формулируется так: «Как убрать людей от мониторов?» «Я уже не знаю, что и думать, когда вижу людей перед экранами своих смартфонов или компьютеров: работают ли они или просто проводят время? Мне кажется, они и сами не знают».
Вопрос: «Стоит ли ожидать, что люди станут сопротивляться доминированию цифровой реальности, гуглу, фейсбуку?» Колхас: «Мне самому ужасно любопытно узнать. Мои дети все сводят именно
к этому. Но не знаю. Стефан, а ты что скажешь?» Петерманн: «Да, поведение Томаса довольно парадоксально: он есть в фейсбуке, но активно противостоит любой фейсбучной активности». Колхас: «На фейсбуке и против фейсбука! Активно неактивен». В голосе отца слышится смесь восхищения и удовлетворения.
Какую важную роль исследования играют в работе Колхаса, мне становится понятно во время публичной лекции Мадлон Вризендорп. Живя в Нью-Йорке, Мадлон и Рем коллекционировали открытки, старые журналы и книги об истории Манхэттена и о его небоскребах, а также карты, листовки, рукописи, в общем, всякую всячину, причем увлеклись этим настолько, что даже вступили в клуб филокартистов. Рем написал тексты для книги, которой суждено было сделать его имя знаменитым: книга называлась Delirious New York («Нью-Йорк вне себя»). Мадлон выступила в роли иллюстратора: книгу Рема украшают ее рисунки, акварели и гуаши. Позднее они переехали в Лондон, но, по словам Мадлон, англичане никогда не понимали Рема. «Мы, голландцы, никогда не используем слов вроде ”достаточно“ и ”до некоторой степени“». Англичане говорили Рему: «Не стоит категорично утверждать, что это белое, а то черное. Лучше выбрать более обтекаемую формулировку: ”Ну это по большей части вроде бы…“».
Имя Вризендорп связано с Колхасом с 60-х годов. Она до сих пор живет в Лондоне. Но ведь сам Рем живет в Амстердаме, верно?
Хммм, если верить автору статьи в The Guardian, в Амстердаме он живет с дизайнером Петрой Блесc, и его личная жизнь устроена непросто. Конечно, мне любопытно узнать, как все обстоит на самом деле, но я же не собираюсь спрашивать у Рема, в чьей постели он спит. В любом случае, возможно, что в его представлении формулировка «непросто устроенная личная жизнь» лишь добавляет ему флера загадочности. Куда важнее то обстоятельство, что Петра Блесс и ее студия Inside Outside – один из самых главных партнеров OMA, сыгравших важную роль в таких проектах Колхаса, как бутики Prada, библиотека Сиэтла или Дом музыки в Порто. Лекции и проекты Блесс закрепили за ней славу одного из ведущих теоретиков в области дизайна, и в этом смысле она ничуть не уступает Колхасу. Так что эти двое кажутся партнерами по ремеслу.
Геррит Ортаус преподает в Делфтском техническом университете и часто сопровождает Колхаса в его архитектурных вояжах. Они вместе изучали утопические планы конструктивистов.
Ортаус: «Рем любил ездить в провинцию и покупать всякое старье в старых лавках. Он постоянно искал всякие любопытные штуковины. Его изумляло, когда продавец-гей в дорогом модном магазине изящно держал белье перед собственной промежностью, демонстрируя его размер. Его завораживал маленький порнокинотеатр. Иными словами, он любит все необычное, из ряда вон выходящее». Ортаус рассказывает, что Колхас родился в семье интеллектуалов. Его отец (известный писатель и журналист Антон Колхас) мог часами напролет разговаривать с лягушками в саду «на серьезные темы». Ортаусу кажется, что Колхасу чужда претенциозность звездных архитекторов: гораздо комфортнее он чувствует себя в контексте традиционной архитектуры.
Ортаус: «Социальная ответственность, социальная повестка – один из священных Граалей современной архитектуры. На скрижалях программ большинства архитектурных школ до сих пор выбит утопический принцип: ”Мы работаем на благо человечества”. Сама природа архитектуры тесно связана с общественными нуждами. Рем вернулся к функционализму: он серьезно, но с юмором, относится к архитектуре».
Однако штаб-квартира китайского телевидения CCTV в Пекине, построенная Колхасом для репрессивного китайского режима, кажется, опровергает это утверждение Ортауса. Во всех текстах Колхаса я встречаю две метафоры: цеппелин и плавательный бассейн. Цеппелин воплощает собой энтузиазм по поводу будущего: люди в восхищении, цеппелин своими размерами разительно контрастирует с масштабом человека, но и этот размер может быть поглощен и переварен. А бассейн Колхас однажды назвал социальным конденсатором. И каждое утро он начинает именно в бассейне.
В Роттердаме проходят последние приготовления к венецианской биеннале, сверяется логистика. В комнате с моделями разворачивается настоящий мозговой штурм: совет директоров немецкой издательской группы Springer Verlag обсуждает будущее книг в свете нового проекта OMA – Колхас построит офис компании в Берлине. Когда Рем не совершает трансатлантических перелетов, он курсирует между амстердамским офисом Ирмы Бум, дизайнера книг и каталогов, и штаб-квартирой OMA. Его бюро удалось заполучить невероятные объекты: старинную китайскую крышу, целый этаж амстердамского Rijksmuseum, настоящую юрту, древнейший известный нам туалет, – чего там только нет.
Вопрос: «Довольно печально осознавать, что на одной странице каталога и вы, и директор биеннале критикуете влияние рыночной экономики на архитектуру, а на следующей странице мы находим гигантский логотип Rolex». Ответ: «Это ужасно, да. Думаю, за последние полгода я потратил большую часть времени на поиски финансирования». Вопрос: «Можно ли сказать, что каждое серьезное контрдвижение сразу же получает клеймо какого-либо известного бренда?». Ответ: «Люди способны отличить подлинное от неподлинного». Вопрос: «Мне здесь видится некоторый символизм. Могу ли я говорить о вашей карьере как о большой трагедии? Вас так интересовала коллективность, общинность, но у вашей славы явно неолиберальные корни». Ответ: «Я бы не воспринимал это как трагедию. У меня была возможность сражаться с новыми проблемами по-новому. Больше всего меня удивляет, когда мое любопытство выдают за соучастие, сопричастность: ”Колхас делает книгу о шопинге – значит, он пропагандирует шопинг“, ”Колхас делает книгу «YC$» (аббревиатура «йена», «евро» и «доллар») – значит, он поддерживает современную экономическую систему“. В некотором смысле это позволило мне создать и развить новый критический аппарат, одновременно делая проекты на основе той старой структуры – я имею в виду библиотеку в Сиэтле и концертный зал в Порто. А с другой стороны, я бы упомянул и новые истории вроде сотрудничества с G-Star и Prada».
Вопрос: «Так можно ли сказать, что красной нитью сквозь вашу карьеру проходят не здания и проекты, но определенное мировоззрение, которое их породило? Разрыв, зазор между двумя мирами?» Ответ: «Между мирами. Иногда это не двоичная, а троичная конструкция. Речь о способе работы, который задействует противоречия сегодняшнего времени. Но в основе этого лежит критический взгляд. По-моему, последние четверть века нельзя говорить о внешней критической позиции, она больше не существует. Об этом, собственно, и пишут Жижек, Латур и другие: невозможно рассматривать современную реальность извне, не находясь в ней».
Вопрос: «То есть о трагедии речь не идет?» Ответ: «Нет, конечно. Имеет место гигантский разрыв. И нет ничего более интересного, чем работать внутри этого разрыва. Можно сказать, что вся моя история – это история этого зазора, разрыва, и так было с самого начала: сначала дистанция между Европой и Америкой, затем между Европой и Китаем. И в этом всегда есть следующие элементы: обе стороны уравнения подпитывают вас, вы выстраиваете мост между ними, но с другой стороны, двойственность грозит обернуться шизофренией. При помощи этих трех моделей вы можете выработать собственную динамическую позицию. Я надеюсь, что вы точно за мной это записали, потому что я никогда еще не формулировал эту мысль так четко, и вы первый, кто услышал ее от меня».
Текст Сандер Плей / IFA
Фотографии Tung Walsh